The Noise of Time by Julian Barnes

Краткое содержание: история о том, как превратить маленького человека в мелкого

Всякий раз, когда нерусскоязычный автор пишет роман о России, внутренне невольно подбираешься. Если автор хороший и любимый, а посреди романа вдруг забродит одинокая балалайка, на которой играет Фома «ЛШТШФУМ» Киняев, всегда делается как-то до ужаса неловко: ну вроде как ты человеку руку протягиваешь, а он тебе в ответ на плечи песью голову нахлобучивает.

С Барнсом же, который написал роман о Дмитрии Шостаковиче, все и того сложнее. Барнс не просто любимый писатель, Барнс – писатель универсально любимый, который всю свою творческую карьеру примерял и обживал разные голоса и жанры, зачастую подгоняя их скальпелем на читателе буквально по живому, но всякий раз делая это как-то технически округло и безупречно. Поэтому, с одной стороны, за Шостаковича и совьет рашу можно было как-то слишком уж не переживать – было ясно, что у Барнса, который и русский учил, и Шостаковича слушает и любит уже 50 лет, в книге не появится какой-нибудь персонаж по имени Ana Kuya (реальный, простите, случай), но все равно как-то сложно было надеяться на стопроцентное писательское попадание в советскую Россию: она хоть и была размером со слона, но, как мы помним, ее все время сильно трясло.
И уж тем более никак нельзя было ожидать, что Барнс напишет по-настоящему русский роман. Но он его написал.

Атмосфера и голос

В читательских отзывах на goodreads, которые я просматривала перед тем, как самой сформулировать что-то об этом романе, часто проскальзывало недоумение – где же здесь атмосфера сталинской России? Это было недоумение европейского белого человека, который привык к живописаниям кровавого террора, дожатым до бескислородной багровости – in [elsewhere] you are dead, in soviet Russia you are deader. Надо, чтобы было немножко так показательно кроваво, как в комнате ужасов мадам Тюссо – вот здесь у нас массовые казни, а вот здесь сталин убивает своего сына. Звучит тревожная музыка, вот это все.
Но Барнс рассказал историю Шостаковича, куда страшнее, не доливая туда кетчупа для наглядности. Тон романа – будничный, бесстрастный и даже какой-то серенький. Заявленные темы настолько огромны, что рассказчику не приходится перекрикивать «век, шум, прорастание времени» — его герой и так сидит под колпаком собственного страха, где каждый звук и без того превращается в гулкий интерес власти к его персоне и его музыке. Поэтому и о расстрелах, и об ужасах, и даже о том, как Хренников жидко испугался Сталина, рассказывается с одинаково сдержанной интонацией инсайдера – мы с вами, Дмитрий Дмитриевич и без того знаем, о чем говорим, зачем лишний раз попусту и пр. И вот от этого негромкого, ясного и даже где-то кухонного тона вдруг веет таким узнаванием, что все это начинает звучать даже страшнее, чем если бы Барнс, знаете, как говорится, широкими мазками живописнул бы нам в лицо советского террору.

Сюжет

Роман, а точнее литературная биография Шостаковича, состоит из трех частей. Каждая по форме напоминает огромный ментальный пузырь-реплику, который Барнс прикручивает Шостаковичу в три разных периода его жизни. В 1936 Шостакович стоит ночью у лифта и ждет, когда за ним придут. В 1949 Шостакович летит из Нью-Йорка, где ему пришлось перетерпеть четыре дня в роли селебрити. В 1960 году Шостакович с чавкающим звуком вступает в партию. У лифта, в самолете, в машине с шофером стоит, летит и едет Шостакович, волоча за собой багаж памяти и неловких размышлений о том, не струсил ли он, оставшись в живых.

Геройство и трусость

Герою, говорит Барнс из стеклянного пузыря Шостаковича, нужно быть героем всего один раз – и чаще всего недолго. Герои долго не живут. Но можно ли называть трусом человека, геройство которого приведет не только к его смерти – это было бы слишком легко, но и к смерти всех его друзей и близких или, что, возможно, еще хуже, их отправке в лагеря. Поэтому Шостакович трусит и живет, не спорит с властью, читает речи и подписывает бумаги, едет, летит и стоит в ожидании смерти. «В этом никто неповинен и нечего здесь стыдиться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела». Мы все понимаем, Дмитрий Дмитриевич. Это очень простая история, но, как мы опять же понимаем, именно такие истории рассказывать и сложнее всего: в один страх маленького большого человека, который волей судьбы выживает в непригодных для жизни обстоятельствах у Барнса уместилась не только вся советская Россия в падучей немочи тоталитаризма, но и как-то внезапно все, о чем он до этого писал — скальпелем — в других своих романах. Здесь, эхом из The Sense of an Ending снова всплывает нарушенность и непрочность памяти, ложная памятливость (была ли золотая любовь в предреволюционном золотом Крыму или это всего лишь розмариновое эрзац-воспоминание — возьмите, дружок, и помните),
и приготовление к смерти одинокого человека, который не успел умереть вовремя, а теперь стоит возле лифта и ждет, когда его заберут.

The Sense of an Ending

Это хорошая — прожитая и законченная — книга, местами это даже идеально великая книга — и я сейчас не буду касаться реальности и точности событий, совместимости текста с подлинной, внутренней, биографией Шостаковича и России, которая, впрочем, по ощущениям передана до педантичного бережно, без вяжущего клюквенного привкуса. (Самая заметная ошибка — kazbeki да belomory, которые тут курят в неправильно множественном числе.) Но это, в первую очередь, еще и новый Барнс, который позволил себе написать очень проработанный, очень доработанный и очень личный конечный роман — без иронии, с самым малым количеством литературности и на интересующую его тему. Здесь и гоголевский геройчик, и все самые неинтересные оттенки серого, и шум чужого времени, и музыка, и один рассказ Мопассана, и несколько симфоний и припахивающие чужеродностью русские поговорки, и даже шекспировские злодеи, которые мимолетно возникают в романе, и те как-то выцветают на фоне статьи в «Правде». Это, в общем, еще один не очень английский роман Барнса, но здесь нет галльской лихости, бонмотности «Попугая Флобера» и ироничной бойкости «Дикобраза» — это тот роман, который пишется в ожидании лифта, когда из важных вещей у тебя остаются пижама, зубной порошок и воспоминания.

The Noise of Time Барнс посвятил жене.

И, выходит, в конце концов, они одержали над ним верх. Вместо того, чтоб убить его, они оставили его в живых, и оставив его в живых, они его убили. Вот она, заключительная, несокрушимая ирония его жизни — оставив его в живых, они его убили.